Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— Возможно ли? А я и не знал.
— Так ты, святой отец, не жена ему, тебе и знать не положено. Это моя печаль, это я ночами подсчеты веду: сижу без сна и слушаю, как поет сверчок в печке. А в эту ночь мне было во сне и знамение.
— Оставь ты эти знамения. Они — от лукавого.
— Бывает, что и так. Но тут это мне ответ. Я его так долго звала и ждала, что он должен был отозваться. Плохой сон привиделся мне: будто ехал он верхом по черной воде.
— Стало быть, скоро приедет.
— Нет. Ехал-то он спиной ко мне.
— Ну, это бабьи толки. Уж сколько я вам вдалбливал: не верьте во всякую ересь.
— Так то истинный сон, батюшка, а не ересь.
— Ладно, будь по-твоему. Мало ли бывает у человека причин для задержки. Может, прихворнул; а то вывихнул руку или ногу.
— Я и об этом подумала, батюшка. Тогда письмо бы пришло. И я бы сидела не тут, а с ним.
— А может, набедокурил, в кутузку угодил?
Женщина недоверчиво покачала головой.
— Тогда я отслужу молебен и помолюсь, — заключил священник. — Всевышний прольет свет и упокоит твою душу.
— Верно, батюшка, так-то оно лучше. Теперь я на милость всевышнего только и уповаю да на деву-богородицу и святого Георгия. Помолись за меня — авось дадут мне избавление. Теперь у меня нет денег. Но я расплачусь сполна. Чай, мы не бедные.
— Знаю, Витория. На этот счет я спокоен. Да и деньги мне ни к чему. Уж лучше барашка, из тех курдючных, что пригнал сюда Некифор. Весной, когда воротятся гурты, подаришь такого, вот и получится в самый раз.
— Можно, отчего же, лишь бы муж домой возвратился. Оттого и пришла к тебе, батюшка, посоветоваться. Куда ж мне еще идти? В этой горной пустыне ты для нас и примарь, и помощник префекта. Вот я и подумала: не написать ли тебе туда в Дорну городскому начальству и порасспросить, что да как.
— Гм, оно конечно. Да кто про него ведает?
— Верно, никто: чужой он, чужой и есть. А потом овец он собирался купить у чабанов на Рарэу-горе.
— Зачем же тогда писать? Выходит, на той горе и сыскалась какая баба-яга…
Отец Даниил ухмыльнулся. Жена Липана вздохнула, прикрыла рукой рот и отвернула голову в сторону.
— Вижу, бумагу принесла. Для того самого письма, что ли?
— Нет. Надобно сыну весть подать.
— Добро. Сейчас же и напишу.
— Хорошо, батюшка, — согласилась женщина.
Упрямо сведя брови, она пристально взглянула впереди себя и где-то мысленно увидела Георгицэ на равнине среди чабанов и овец и обратила к нему ясные и отчетливые слова.
Отец Даниил в распахнутой на волосатой груди рубашке ждал, наклонившись над столом и сжав ручку в пальцах, точно готовился к изнурительному труду.
В соседней комнате застучали батаны станка.
— Георгиеш, сыночек мой, — проговорила Витория, устремив на сына взор из своего далека, — оповещаю тебя в моем письме, что отец твой не воротился домой и по моим подсчетам он, коль на то божья воля, должен был спуститься к вам в Кристешть. А коли он и туда не явился, потолкуй с дедом Алексой, гуртоправом, и продайте сколько надобно старых маток, чтобы добыть деньги. А не хватит — отпиши, я отсюда пришлю — у нас дома еще семьдесят овчин, сто мерлушек, шестьдесят бурдюков с сыром, девяносто головок копченого сыра. Продам их и вышлю деньги. А как управишься, на праздники воротись домой, ты мне нужен — один ты теперь мужчина во всем хозяйстве.
Отец Даниил Милиеш внимательно слушал и, снисходительно улыбаясь, качал головой. Потом обмакнул обвязанную ниткой ручку в запыленный пузырек с фиолетовыми чернилами, несколько раз покрутил рукой, чтобы размять ее, и вывел письмецо — лучше некуда. Витория благоговейно выслушала его.
— Любезный сын! — читал священник басовитым голосом. — В первых строках сообщаю, что божьей милостью здорова, чего и тебе желаю. Продам продукты, которые хранятся на нашем складе, и вышлю деньги, в коих ты испытываешь необходимость.
Витория хорошо понимала, что в письме точь-в-точь изложено то, что она хотела сказать, только проще и доходчивее. Поцеловав руку священника, она еще раз посулила ему доброго барашка.
IV
В густой темени она миновала кладбище. Из уединенной хибары бабки Маранды, сквозь единственное окошко величиной с ладонь лился в долину узкий луч света. Когда женщина подошла к двери, внутри раздалось странное поскуливание неведомого существа. Словно кто-то душил животное, а оно билось в предсмертных судорогах. Ласковая воркотня бабки за дверью никак не могла утихомирить его.
«Видать, псина-то колдовская, — рассуждала про себя, качая головой, Витория. — Клыки стальные, бабка, должно, вострит их черным оселком».
Отворилась дверь.
— Ты это, Витория? Я ждала тебя.
— В самом деле? — удивилась женщина. — Может, заметила, как я заглянула к попу?
— Нет. У меня другие вести были. Входи.
Собака ведуньи тоненько ворчала в своем закутке под печной трубой. То была худощавая псина с ушами торчком, как у летучих мышей, и выпученными глазами. Тоненькая шерстка мышиного цвета то и дело подрагивала мелкой дрожью, и тогда зверюшка придушенно тявкала, словно хотела весь мир напугать.
— Сиди смирно и молчи, душенька, — проговорила бабка и подняла кверху указательный палец.
«Душенька» свернулась калачиком и притихла.
Витория спросила с улыбкой:
— А может, ты его в этой собачке держишь?
— Кого это я держу?
— А мне имя его неведомо. Тебе назвать его сподручнее.
— Милушка моя, — всплеснув руками и тараща глаза, сказала бабка. — Сколько раз я наказывала тебе не поминать его всуе, не то не миновать беды.
— Ладно, ладно, — ответила женщина, озираясь. — Спросила его?
— Да о чем спрашивать-то?
Жена Липана примостилась на краю скамьи. В низкой горнице пахло дымом и пряным духом сушеных цветов, лежавших по углам и на брусе под потолком. В головах постели, покрытой подушками и одеялами, стоял большой брашовской выделки[39] сундук в красных цветах. «Может, он в этом сундуке?» — с сомнением размышляла Витория. По всей деревне носились слухи, что бабка Маранда приютила у себя того, чье имя поминать заказано. Назовешь, а коли не успеешь языком перекреститься, — тут же лишишься речи. А вот какой он из себя, никто не знает. Витория склонялась к тому, что он в обличье пса. А может, все это враки. Верно одно: бабка искусница в иных тайных делах.
Она вздохнула, ожидая, что будет дальше. А старая хоть и знала, какая печаль томит душу Витории, предпочла уйти от разговора и запричитала, жалуясь на свои невзгоды:
— И
